Париж — это город-космополит, Ноев ковчег.
У меня всегда была потребность открыть для себя другие культуры, узнать людей других стран, представления о которых формировались у меня на основе прочитанных книг, увиденных фильмов, моих собственных фантазмов. Похожи ли мы, или они отличны от меня как марсиане? Теперь я получил эту возможность видеть, слушать их, говорить с ними напрямую.

Женщины больше расположены делать признания, чем мужчины. Последние заняты, обычно, чем-то намного более важным и не желают терять попусту время. Я предпочитал больше слушать других, чем говорить сам. Поэтому я придумал искусный метод, чтобы заставить женщин разговориться, играя на их склонности к нарциссизму. У меня была видеокамера, и я предлагал женщинам сыграть в игру: я их снимаю камерой как кинозвезд, задавая им вопросы, на которые они отвечают по своему усмотрению. Это было просто, без вского подвоха, и, кроме того, я предлагал им сниматься на открытом воздухе, в живописном окружении Булонского леса или парка Монсури. После нескольких колебаний, женщины, как правило, соглашались.

Отснятая видеокассета подвергалась затем определенной процедуре, с целью привнесения элемента случайности, неожиданности и неоднозначности. Я записывал на уже снятый фильм различные фрагменты, которые я снимал в самых случайных местах: на улице, в метро, музеях, в залах кинотеатров. «Врезка» этих фрагментов в отснятый фильм также производилась случайным образом. Я не выбирал специально для них места на видеокассете, и поэтому результаты этого монтажа нельзя было предвидеть заранее. В определенном смысле, это был фатальный монтаж. Результаты фатального монтажа при окончательном просмотре кассеты, иногда превосходили все мои ожидания.

Я делал эти фильмы в 1992-93 годах, задолго до появления фильма американского режиссера Содерберга «Секс, видео и обман», в котором герой фильма также снимал на видеокамеру признания женщин. Поэтому я думаю, что я располагаю определенным приоритетом в этой области. Причем, мои отснятые любительские кассеты могут выступать в качестве вещественных доказательств.

Кармен была испанкой. В Париже она проходила стажировку во французской школе бизнеса, где работал и я. Тема ее будущей диссертации была связана с культурой управления России перестроечного периода, и я иногда консультировал ее по этому вопросу.
Кармен мне напоминала старинную египетскую статуэтку из слоновой кости, которую я видел в Лувре. Пяти сантиметров высотой, датированной две тысячи лет до рождества Христова. Ее голова, запрокинутая немного назад, опущенные плечи, полузакрытые глаза. Она смотрела вперед, далекая и недосягаемая, готовая принести себя в жертву, которая не была нужна.
В своих признаниях Кармен вспоминала о своем детстве, жизни в городе, который ей казался кладбищем, долгих прогулках на велосипеде со своим дядей в окрестностях города. Дядя ей рассказывал каждый день фантастические истории, в которых она была принцесса на затерянном в море острове, где она жила между небом, «el cielo», и землей, «la tierra». Кармен произносила эти испанские слова по-испански с «л», плотным и тяжелым, и «ррр», похожим на весенний гром. В историях, рассказываемых ей дядей, воображаемое, воздушное, яркое  заменяло реальность: серую, скучную реальность вяло текущей жизни родителей Кармен и враждебную реальность франкистской Испании с вездесущим тоталитаризмом и удушающим конформизмом каждого дня.
Старший брат Кармен, «блудный сын» семьи, анархист и мятежник, был единственным человеком, с которым она могла разделять свои душевные смятения и чаяния.
Однажды он исчез, и только спустя шесть месяцев поступила информация, что он находится в Италии. В то время Кармен испытывала чувства подавленности и виновности, потому что ее родители рассматривали ее как «падшую душу», которая способна была пойти по стопам своего «падшего» старшего брата. «Но я не думаю, что я была падшей. Потому что настоящая падшая никогда не обсуждает то, что она падшая» — говорит Кармен в камеру, наклоняя голову и улыбаясь.
В двадцать четыре года Кармен познакомилась с Гвидо, итальянским другом ее старшего брата, и влюбилась в него. Она убежала из дома, чтобы жить с ним вместе. Это было тяжелым ударом для ее родителей, и на некоторое время они прервали всякую связь с ней. «Гвидо отличался тогда от других людей. У него были свои собственные мысли, свои идеи. В то время он знал, что ему нужно делать. С ним я чувствовала себя в безопасности. Сейчас он изменился. Он стал более благопристойным, как, впрочем, и мой старший брат. Он очень практичен и внимателен ко мне. Но мы поменялись ролями, и теперь это я, кто защищает его от внешнего мира, это я, кто придает смысл его жизни. Иногда мне становится тяжело нести одной всю эту ответственность. Я люблю его. Мир не устраивает нас, и мы оба приняли решение, что у нас не будет детей» — говорит она.
Однажды мы были с Кармен в кино, где смотрели фильм Джона Кассаветиса. Она сидела рядом со мной, тихая и неподвижная, в странной позе уснувшего ребенка. Я смотрел на нее украдкой, запоминая удлиненный профиль ее лица, ее дыхание, медленное и неровное, еле  заметные движения ее рук на ее коленях.
Было видно, что мой взгляд смущал ее. Она повернулась ко мне, хотела что-то сказать, но ограничилась только слабой улыбкой.

Ты, которая опаздывает,
Не будешь уже той, какой  ты была,
Нет, ты не была моей!
Где же, где ты, которая,
Которая не была моей?

Хуан Рамон Хименез
После окончания стажировки Кармен покинула Францию и вернулась к себе в Барселону.

Я тебя еще увижу,
Уверен, поздно или рано.
Это неважно,
Важно, что знаю,
Что ты есть,
Как ты есть в моей памяти.

Кассету с записью признаний Кармен я отослал ей по почте после ее отъезда в Барселону. Ее муж Гвидо взял кассету из почтового ящика и принес ее домой. Они просмотрели кассету вместе, и потом Кармен написала мне, что ей было неловко видеть и слышать себя на экране.
С моей женой Галей мы посетили Кармен и Гвидо в Барселоне. Там, за обедом мы поссорились с ней во время нелепого политического диспута. Я крайне сожалел об этом, поскольку наши дружеские отношения после этого прервались.

У меня ощущение,
Что мы были вместе
В этой истории,
Которую я сочинил для тебя и меня,
Но которой на самом деле не было.

Я люблю свою жену Галю. Это мне кажется настолько очевидным, что я с трудом нахожу слова, чтобы описать наши с ней отношения, простые и прозрачные.
Галя — русская, как и я. Она мягкая, прелестная и нежная. Она избегает толпы и предпочитает быть одной.  Она любит детей, старых людей, растения, животных, особенно собак, грибной суп и гречневую кашу, которую она именует греческой, полевые цветы и меня, в виде исключения. Ей нравится заботиться о других, утешать безутешных детей, ухаживать за растениями на огороде, читать уже однажды прочитанные книги, говорить с подругами по телефону ни о чем, готовить простую пищу, писать письма, дневники, делать картины из засушенных листьев, чтобы дарить их. Ей не нравится быть зависимой от других, приходить с опозданием, не выполнять взятых на себя обязательств. Она не любит беспорядок и неряшливость в доме, нахальство и грубость у людей.

В начале наших отношений лежит несчастный случай. Галя приехала однажды из Петербурга, где она проживает и сейчас, в Москву, в командировку в институт, где я работал в то время. Когда она шла по обледеневшим тротуарам улиц Москвы, она поскользнулась, упала и сломала левую руку у локтя. После наложения гипса она оставалась в больнице около месяца, и я, воспользовавшись этим, посещал  ее там неоднократно. При первых встречах она была очень сдержана. Мои пространные речи стесняли ее, и она посчитала меня за довольно странного человека, который задавал необычные вопросы. Иногда это раздражало ее, но я продолжал говорить, и постепенно цепочки слов, произносимых мною, произвели чудо. Она стала слушать меня, и мне удалось передать ей сообщение обо мне, моих мыслях, чувствах, моей картине мира. Я представляю себе, что для нее это были стерильные пейзажи, пустынные и заброшенные, над которыми парил мой взъерошенный ум в поисках недосягаемого совершенства. Инстинктивно, как любая женщина, она чувствовала трагическую сторону человеческой жизни, «горький вкус земли во рту». Будучи сама наполненной жизнью, она не могла разделить со мной мои беспокойства и  тоску, но по своей участливости, благорасположенности она могла их принять, помочь мне, и если бы смогла, нести тяжесть моих сомнений и тревог. Постепенно она начала меня любить.
Я вспоминаю ее силуэт против заиндевевшего окна в мягких лучах заходящего зимнего солнца, вижу ее легкую улыбку, когда она бросала крошки хлеба серым уткам, плавающим в замерзающей Фонтанке, чувствую слезы в ее голосе, когда она говорит о допущенной в отношении других несправедливости, слежу глазами за ее мокрыми руками, которые касаются и перемещают овощи на белой тарелке, наблюдаю ее лицо, спокойное и ясное, когда осенью, в Южной Эстонии, она смотрела на сухие листья, красные, желтые, упавшие на зеркальную черную поверхность озера. Я хочу верить, что я удерживаю в памяти все ее жесты, когда мы были вместе, все слова, произнесенные во время наших бесед, все знаки внимания и расположения, которыми мы обменивались.
Я люблю ее.

Он стоял на балконе, спиной к солнцу,
А она сидела в комнате за столом.
Их разделяло стекло окна,
И он отражался в нем таким образом,
Что его двойник стоял у ее плеча, чуть сзади.

Она была задумчива и подняла руку,
Чтобы поправить волосы.
И в это время туча открыла солнце,
Стакан на столе, ее лицо и рука у виска
Стали радужными в солнечном свете.

Он наклонился, положил руку на ее плечо,
Желая сказать, что день сегодня хороший,
Но вспомнил, что отраженья не говорят обычно,
И отвел руку обратно.

Ему представилось, что граница, разделяющая их,
Как, впрочем, и всех людей, живущих в этом доме,
Была прозрачна как стекло в окне, когда он стоял на балконе,
А она сидела в комнате за столом, и была задумчива.

Баллада об отражении в окне.
Лейе, Кяэрику, 1988

Галя принесла мне в дар нежность, доброту, приглашение к полноте жизни, понимание со стороны другого. Мои сомнения, чувства отчужденности и потерянности стали менее присутствующими и настойчивыми. Галя вбирала и растворяла их в себе, как море, которое отступает, раскрывается перед натиском порывов ветра, заключая их в свои объятия, и буря смиряется, и вскоре спокойные и глубокие воды расстилаются в вечном движении под льющимся сверху серебряным светом полночной луны.

Моим третьим женским персонажем является Наоми, молодая худенькая японская девушка, легкая и подвижная как ребенок. Она напоминала гейш, представленных на старинных японских гравюрах – эти бестелесные создания, волнующиеся как длинные морские водоросли и принимающие элегантные позы, стоя или сидя, исполняя тем самым функции скорее эстетические, чем физиологические.
Но для Наоми это была только обманчивая видимость. Внутри ее телесной оболочки, ее теплой и трепещущей плоти, хрупкая Наоми уже начала чувствовать пробуждение темных, мощных импульсов, ранее для нее неведомых. Наоми открывала для себя глубоко скрытые корни ее чувственности и эстетику раскрывающегося как цветок женского тела, обусловленные ее восточной культурой и столь впечатляюще представленные в фильме японского режиссера Нагиса Ошима «Империя чувств». В этом фильме сексуальность, эротическая энергия, выступили как основополагающий принцип микрокосмоса жизни владельца публичного дома и его служанки, воссоздавая в таком виде принцип макрокосмоса вселенной, представленный в древних индуистских религиозных верованиях и философских системах.
Наоми была уже готова услышать этот зов, исходящий из бездонных глубин ее тела, где соединялись непостижимым образом импульсы желания и разрушения. Она смутно предчувствовала, что ее тело становилось местом этого недопустимого, но и неизбежного слияния, превращалось в заложника вечного противостояния воли к жизни и воли к смерти, бытия и ничто.

Позже, я находил следы подобного мироощущения в современной западноевропейской культуре, в частности, у французского философа Жоржа Батая в его книге «Эротизм» и английского кинорежиссера Питера Гринуэя в фильме «Настольная книга».
Кажется, что Наоми была только в самом начале тех открытий, которые ей предстояло совершить, и поэтому в своих признаниях перед моей видеокамерой она много говорила совсем о других вещах.
«Когда я была маленькой, я ненавидела школу» — была ее первая фраза. «Я была уродина, тощая, длинная как жердь, и все мальчишки смеялись надо мной. Мне было хорошо только с моим младшим братом Кинтаро» — продолжает она.
Относительно сопоставления Японии и Запада она говорит следующее: «Японское общество очень информатизировано и контролируемо, и поэтому у людей очень эффективную самоцензуру. Вообще это хорошо, но меня раздражает. Для японцев высшей ценностью является «не упасть на свое лицо, не испытать стыда», в то время как западные люди постоянно добиваются чести и славы. Поэтому японцы более скромны и сдержаны по сравнению с  западными людьми, которые часто крикливы и надменны».
Это суждение можно проинтерпретировать как противопоставление поведенческих стереотипов двух разных культур — позитивной мотивации и ориентации на результат у людей западной культуры и негативной мотивации и ориентации на процесс у японцев.
К моему удивлению, Наоми признается, что важной для нее книгой, прочитанной ею в отрочестве, была повесть Ги де Мопассана «Жизнь женщины». Согласно Наоми героиня повести стала жертвой предательства со стороны ее родителей, мужа и детей.
Чтобы избежать подобной личной катастрофы, Наоми предпочитает быть независимой и не доверяет никому. «Я очень сильная, но одновременно я чувствую себя слабой» — такой фразой она заканчивает нашу беседу.
Я сделал для Наоми копию записанной видеокассеты, добавив в конце мое чтение на русском языке переводов японской поэзии, хайку.
Однажды, Наоми исчезла вместе с кассетой из моего поля зрения, не оставив никаких следов.
Где же теперь находится моя кассета ?

Анатолий Власов

.

.

Вам незачем постоянно искать место для жилья на отдыхе и платить огромные суммы отелям. Самые шикарные виллы Черногории ждут своих новых хозяев и готовы распахнуть свои двери перед вами.